В Прокопьевском театре драмы, где уже много лет проходят различные тематические лаборатории, регулярно ставят молодые режиссеры. Это вообще удивительный театр: он живет в большом монументальном здании в центре серого города, где не так много юных лиц, но репертуар его нацелен на разговор с молодыми — откровенный и честный.
Мурат Абулкатинов выстраивает аскетичное, но очень красивое пространство: пустой черный кабинет, вдоль стен которого — сверху и снизу — расположились пять пузатых экранов стареньких телевизоров. Основное средство выразительности — свет. Он и передает движение времени, и создает иллюзию присутствия большого количества людей в пустом пространстве. Пьесу Светланы Баженовой о трудностях любви и взросления Абулкатинов решает как монодраму: на сцене только одна актриса — главная героиня, шестнадцатилетняя Светка (Александра Булатова). В самом начале она идет сквозь рассеянный свет, как ежик в тумане, задавая невидимому собеседнику вопросы, типичные для пубертата: что, зачем, для чего? На ней мужская белая рубашка и белая фата, под глазами размазана тушь. На маленькую хрупкую фигурку проецируются финальные титры какого-то фильма. Это начало конца. Абулкатинов с самого начала рисует картину предельной беззащитности и столь же предельного одиночества.
Драматургический текст разложен на несколько партий: Светки, рассказывающей о своей жизни; случайных собеседников или геров ее истории, голоса которых звучат в аудиозаписи; и вокал (Валерия Климова), напоминающий церковные песнопения. Эффект отсутствия других людей и нахождения героини в межвременье подчеркивается способом ее взаимодействия с окружающим миром. Она не слышит песен, периодически прерывающих ее речь: они напоминают панихиду, слова которой доносятся до души, покидающей тело (вокалистка сидит на стуле в проходе зрительного зала — она не часть мира Светки, она за его пределами). Не может встретиться с парнем (Гоча Путкарадзе), появляющимся в самом начале действия: они идут по диагонали навстречу друг другу, но не могут столкнуться: он растворяется, как призрачный фантом, в тумане рассеянного света. Физические контакты с другими обозначены через собственное тело: рассказывая о поцелуе, целует свою руку.
Александра Булатова работает очень тонко: выстраивая ретроспективу жизни Светки, она существует отстраненно, но не холодно — на закрытой эмоции, наполнение которой прорывается в чередовании статичного произнесения текста и физической активности — то бега по кругу, то перемещения в загорающихся лучах света — в поиске кого-то и чего-то, чего уже не существует, а может никогда и не существовало. Через музыкальный ряд — соединение церковных песнопений с музыкой «Нирваны» — проявляется внутренний мир Светки, сочетающий бунт и нежность, одичалую жажду любви и острую ее нехватку. Героиня ищет опору во всех, кто дает ей надежду на любовь, в ком ей видится обещание привязанности, — но не находит. Не только потому, что ее юзают, как объясняет ей голос подружки, но и потому, что не получается найти опору в другом, когда ее нет у себя, — не получается оправдать собственное существование отражением в существовании другого. Светка ориентируется на утопические идеалы, как завороженная, глядя на любовную сцену из фильма «Выживут только любовники».
Кино обрамляет спектакль, как рамка: это надмир — мир мечт и недосягаемых представлений героини о прекрасном. К финалу спектакль закольцовывается: героиня снова идет на зал, задавая те же вопросы, что и в начале. Снова идет тот же парень, но теперь они встречаются и обретают друг друга: еще не повернувшись в его сторону, Светка замирает в предвкушении, боясь спугнуть свое счастье. Она стоит в оцепенении — в луче света видно только, как дрожит тонкая ткань ее рубашки — и в этом микродвижении столько трепета и беззащитности. Он и она находят друг друга, мечта Светки исполняется, и под аккорды финальной песни ее кино они, весело смеясь, убегают вдаль.
Абулкатинов заостряет пьесу Баженовой: из подростковой драмы он создает пронзительно тонкую историю о любви, которой нет места в реальной жизни, о бесконечных попытках преодоления одиночества и невозможности вырваться за пределы собственного «я» — о невыносимости замкнутости собственного мира и его конечности, обещающей счастье где-то за кадром. А для жизни всегда остаются титры.